Пионер Советского Союза - Страница 110

110

И что же получается — боролась-боролась, и всё равно проиграла? Смерть-то, выходит, всё равно взяла своё… Обидно. Но с другой стороны — можно будет точно проверить, есть ли что-то там… А как это будет — она знала точно: просто скоро не окажется сил, чтобы сделать вдох. И всё.

Вспомнилось вдруг — Вадим. Что-то, связанное с младшим сыном… нет, не с ним — с внучкой, Валеркой. Валерка ей всегда казалась больше остальных внуков похожей на неё саму. Не на нынешнюю, конечно, нет… И когда её пырнул вилами в Крыму перепуганный глупец, а врачи вынесли потом свой безжалостный вердикт — она, Елена Игоревна, была близка к тому, чтобы заплакать. Чего не делала с незапамятных времён.

Она надеялась, что Валерка родит сына. Именно Валерка. И, когда та, вопреки предупреждениям врачей, решила беременеть — Елена Игоревна была первой, кто поддержал внучку в этом решении…

… Ужасно, сказали бы раньше, в далёкой-далекой, совсем иной жизни — ужасно сразу потерять мужа и сына.

Ужасно, конечно. Но когда её Денис и их двадцатилетний Вадим — так и не увидевший своей единственной дочери — на локомотиве протаранили стену превращённого в крепость вокзала — до последнего ведя огонь из спаренных пулемётов, косивших пытавшихся остановить жуткий таран бандосов, как дурную траву — это не было ужасно. Это было прекрасно.

Ужасно было бы — не сделай они этого. Другого выхода тогда и там не было, и она бы не поняла, поступи её муж и её мальчик — иначе.

Люди сильно изменились с тех времён, когда они массово хотели родить без боли, прожить без волнений и умереть без следа. К лучшему изменились. К лучшему — она не просто в это верила — она это знала точно.

Но всё-таки ей хотелось бы, чтобы Денис был с ней сейчас… вот глупость. Он был старше. На три года всего, но старше. И умер бы раньше, конечно. Он всегда всё брал на себя, как положено мужчине и воину. Это она зажилась. Зачем-то зажилась…

… С закрытыми глазами она спокойно и бережно листала страницы воспоминаний. Полные редкого, но искреннего, чистого веселья, огня, боли, страха, надежд, разочарований, за которыми снова возвращалась надежда — полные снега, холода, крови, побед, грандиозных свершений, равных которым не было никогда в мыслимой истории Человечества. И не верила временами, что была не просто участницей — зачинателем многих тех дел. Нет, правда — вот это неощутимое и в то же время тяжёлое истощённое старостью тело могло когда-то делать такое?!

Или… или что-то иное делало это? В конце концов, тело и раньше столько раз боялось, стонало, выло и трусило. Иногда прямо мешало и пыталось диктовать свою тупую «волю».

Тщетно. Тело было лишь инструментом для неё — послушным без оговорок в конце концов. Те, кто жил иначе — не выжили. Или не смогли остаться людьми и в конечном счёте — тоже не выжили. Как те… возле снежной хижины-ямы, где она, сжимая в руке немецкий пистолет, рожала своего первенца. И слушала, как они похрипывают и скрипят снаружи — почти не по-людски — решая, кому идти первым. И никто не хотел входить, потому что они знали про пистолет. И знали, что она умеет стрелять, хоть и не догадывались о том, что учил её в тире НКВД старенький инструктор, ветеран даже не Империалистической, а ещё русско-японской войны. Как говорится — «так получилось».

А они хотели жить. Жрать и жить. Больше чего бы то ни было другого — каждый сам хотел жрать и жить. Сам.

Она молчала. И спокойно ждала, повторяя про пять патрон — четыре в магазине, один в стволе. А первый крик её первенца — Сашки — заглушили выстрелы снаружи и вопли умирающих.

Денис успел вернуться. «Не стреляй, Ленка! — раздался за пологом испуганный родной голос. — Ленка, ты жива?! Ленка, кто там у тебя?!»

Она тогда засмеялась его глупости — кто мог «у неё быть», кроме родившегося ребёнка?

А через месяц они нашли людей. Настоящих людей, в существование которых уже не верили. Денис шёл первым, тяжело шлёпая снегоступами, она — следом, согревая под курткой спящего сытого и довольного малыша. Шла и гадала, на сколько их ещё хватит…

… В тот день ей исполнилось восемнадцать. Да, точно — восемнадцать…

…на долгие-долгие годы их хватило. Её — так и вовсе на бессчётные, можно сказать. Когда оборвался единственный в те времена несущий трос струнника Новгород-Варшау — одного из первых — и стальные волокна, разьявшиеся с дикой силой, разлетаясь, превратили в ничто экспериментальную лабораторию на склоне холма, а их вагончик плавно сорвался вниз и, врезавшись в опору, повис между могучих ферм — она лежала на ставшем полом окне, смотрела, как оно медленно трескается, смотрела на серые сугробы внизу и медленно мчащийся к месту аварии санный поезд и думала, что можно упасть удачно, пусть и большая высота. Надо упасть удачно, потому что это будет глупо — так погибнуть, и потому что не все ещё дела переделаны.

Они выбрались. Выбрались через верх ещё до подхода спасателей, потому что не привыкли ждать, когда их спасут. Все, кроме Саши — он сидел впереди, и его ударило о сплющившийся нос. Как же была его фамилия? Надо же — не вспоминается… а вот что он говорил перед тем рейсом про новые амортизаторы на случай аварии — помнится хорошо. Дословно. Потом она это записала, немного обработала и опубликовала короткой заметкой под фамилией погибшего…

… Межиров. Александр Межиров. Александр по имени — как её первенец. А по фамилии так же — Межиров — звали офицера, с которым она вместе допрашивала Джиоева. Она тогда ещё спросила перед отъездом струнника, не было ли у Александра брата-офицера…

110