Пионер Советского Союза - Страница 97

Опять остановка поезда. Люди входят в вагон, видят лежащую на полу окровавленную женщину, и тотчас выходят обратно на платформу. Двери закрываются, поезд трогается с места. В окно я вижу, как пожилой мужчина на платформе звонит кому-то по мобильнику. Вызывает милицию?

Бешеный мужчина снова подхватил на руки ребёнка. Плачет. Оба плачут, вернее, и мужчина и ребёнок, только мужчина делает это молча. А ребёнок всё повторяет: «Мама. Агусик ищет маму. Мама. Мама».. Блуждающий взгляд ребёнка остановился на лице мужчины, мальчишка замолчал, перестал плакать, а потом неуверенно сказал: «Папа?».

Дикий рёв, мужчина рвёт себя за ворот рубахи рукой, на пол летят пуговицы. Мальчишка сидит на скамейке, а его отец вернулся к принёсшей того женщине. Да что там бить-то уже? И так это практически кусок мяса теперь, никак на побои не реагирующий. Да жива ли она вообще? Не уверен.

Ленка вцепилась в меня левой рукой. Кажется, ей страшно. Киселёв, сидящий прямо рядом с маленьким Тёмой, наблюдает всю эту картину огромными глазами. Он уже и забыл, что ему надо прятать ото всех свой огромный фингал. А может и не нужно, людям в вагоне явно не до него, когда такие дела творятся.

Закон и справедливость. Справедливость и закон. По закону, избивший (до смерти?) женщину мужчина должен сесть, и надолго. А по справедливости? Кто возьмётся судить его? Я бы не смог. Он виновен? Или виновен не он?

Чёрт.

Три минуты спустя наш электрический поезд снова мягко тронулся от очередной платформы. Убивший (?) женщину плачущий мужчина, бережно прижимая к своей груди ребёнка, вышел из вагона. Лотар и Мюллер о чём-то неслышно переговаривались между собой. Киселёв совершенно забыл об «украшении» на своём лице, а Ленка всё так же крепко держало меня за руку (что мне было весьма приятно).

И когда поезд уже поехал, в открытое окошко я ещё успел услышать отчаянный детский крик: «Агусик нашёл маму!!!».

Глава 29

— …довели страну до ручки, до последнего края! Кто наверху, у власти? Либо полные тряпки и бездарности, либо предатели, смотрящие в рот заграничным хозяевам, либо временщики, которых волнует срочное и немедленное набивание собственных карманов, а дальше хоть трава не расти. Государственная Дума занимается чёрти чем. Какие-то партии-шмартии переливают из пустого в порожнее и старательно обмазывают грязью друг друга. Хотя народ, народ-то видит, что за редкими исключениями они там все полное дерьмо, в Думе этой. А кто в эту Думу пролез? Они народ представляют разве? Вообще мутные типы какие-то в основном, места в Думе себе просто купившие.

— Купившие?

— Конечно, купившие. Ведь всё продаётся, всё. Суды продажны полностью. «Закон что дышло, как повернул — так и вышло». Эти, в Думе, нарисовали под себя таких законов, чтобы их невероятно широко толковать можно было, а потом по этим законам и живут припеваючи. Да, закон в стране, вроде бы, есть, только вот помощи от него простому человеку вовек не дождаться. Знаешь, на что закон тот похож? Он похож на древнего могучего богатыря, который спит в глубокой-глубокой пещере. И обычный человек до него ни в жизнь не докричится, не разбудит. А вот депутат или генерал или министр — те да, те волшебные заклинания знают, которыми этого богатыря разбудить можно, позвать на помощь, когда это именно им нужно. И при этом внешне, внешне всё вроде бы как хорошо, благополучно.

— Так ли уж и хорошо?

— В столице в основном нормально, хотя по стране если в целом брать — то развал и разруха. А в столице ничего так. Воры, народ ограбившие, друг к другу в гости ездят, нарядами своих купленных актрисулек хвастаться, жрут в три пуза, по курортам шастают. Война если и идёт, то где-то там, далеко. В столице ведь не стреляют на улицах. Беспризорных ребят кучи — так что ж с того? Потом решим как-нибудь проблему с ними. Когда-нибудь, не сейчас. А если кто открыто недовольство выражает, так ведь полиция есть на то. Их, недовольных, немного, сосем немного. Их же пересажать всех можно вполне.

— Но не пересажали.

— Не пересажали. Лен, у нас ведь много ещё тех, кто своими глазами видел всё это. Ты походи по двору, поспрашивай стариков, они правду тебе расскажут. Как в Феврале полыхнуло всё в один миг, когда народ реально озверел. Как сотни тысяч людей, что ещё вчера мирно ходили на работу, вдруг вышли на улицы и сказали: «Хватит! Долой!». И всё рухнуло. Сразу, в один миг. Потому что власти народ уже не верил абсолютно, совсем не верил. Заврались они полностью. И первым, конечно, Николашку пинком под зад с трона!

— Саш, но ведь Николай — он же хороший человек был, я читала много про него, — говорит Ленка, всё так же неотрывно смотря в окно вагона на встающее над небом солнце. — За что его убили-то?

— Хороши? Да ну?

Наш царь — Мукден, наш царь — Цусима,
Наш царь — кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму — темно.

Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.

Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, — час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

— Слышала такое? Это о нём.

— А у нас его церковь канонизировала.

— Знаю. Козлы в рясах. И потом, Лен, даже если бы ты была права, всё равно убили не хорошего человека Николая Александровича Романова, а убили последнего русского императора Николая II. И каким он был в жизни человеком — неважно. Убивали не человека, а императора.